Вообще-то Гаврилов не любил шашлыки. После них наступал трудный понедельник. Даже если шашлыки были в пятницу. Но пропускать их он не имел права. Раз зовут – надо идти. К шашлыкам у Гаврилова была генетическая предрасположенность. Как любого русского человека, его тянуло в лес, чтобы веселой компанией проткнуть острой сталью чьё-нибудь мясо. Так его предки поступали с медведями, французами и немцами. А когда все они закончились, их просто заменили кусками маринованной свинины. Не забывать же традицию. Неправильно это, не по-нашему.
Вот и в эту пятницу Гаврилов получил официальное уведомление от одной из ведущих Весёлых Компаний в виде смс «Ну чо?». Гаврилов обреченно вздохнул (в воскресенье он хотел помыться), надел всё спортивное и направился в ближайший лес.
- Здарова, Гавр! – поприветствовала его Весёлая Компания, и наступило воскресенье. Гаврилов убрал с лица ошмёток гитары, выгнал с тела муравьёв и поднялся, цепляясь бровями за дерево. Лес был пуст, Гаврилов тоже. Треск ветки под ногой отозвался в голове десятью Хиросимами. Гаврилов переступил через что-то, временно заменяющее соседа Зданюка, и побрёл в сторону дома, молясь об исправности домового лифта.

Когда до манящего своей ровностью асфальта оставались считанные пьяные метры (они чуть длиннее трезвых - раза в четыре), Гаврилов узрел в кустах что-то странное. Вообще шашлычные леса просто-таки кишат странностями. К полудню воскресенья в нём можно найти что угодно – много картона, голубой рояль, ногу Малежика… Для завсегдатая шашлычного леса Гаврилова всё это было унылой обыденностью. А вот серебряный лук, переливающийся в свете солнечного прострела белым огнём, он видел впервые. Подойдя ближе, Гаврилов увидел в траве кожаный колчан с грустящей в нем одинокой золотой стрелой. Сначала Гаврилов обвинил в увиденном продукцию «Красного и Белого», но лук был весьма осязаем, а тетива на нём реалистично дрожала в такт похмельным фалангам. Как любой нормальный человек, нашедший что-то потенциально летальное, Гаврилов тут же решил это опробовать, презрев последствия и технику безопасности. По-детски высунув язык, он натянул тетиву и пальнул в лес. Стрела пролетела аж полтора трезвых метра и вонзилась в ближайшую неказистую ёлку. То есть не вонзилась, а… Красный глаз Гаврилова был сегодня совершенно несоколин. Вероятно, поэтому ему показалось, что она будто растворилась в кривом стволе, отчего по иглам вроде как пробежали золотые искры.
- Эй! Мужик! – Окликнул Гаврилова кто-то.
Как любой нормальный человек, нашедший что-то не своё, Гаврилов первым делом спрятал лук за спину и только потом медленно обернулся.

- Да-да?
Перед ним стоял кудрявый пузан лет сорока, на котором из одежды были лишь мурашки невероятного волнения.
- Мужик! Ты тут лук не находил? Серебристый такой? Инвентарный номер 67214?
- Нет. Совершенно никакого лука не видел.
- А вот это что? Выглядывает у тебя из-за спины? Очень напоминает серебряный лук!
- А-а-а-а-а-а, ЭТОТ лук? Этот я нашёл, да. Как раз нёс его, чтобы отдать… ну, кому следует.
- Мне! Мне следует! – Радостно завопил лесной нудист и ловко выхватил лук из ослабленных воскресеньем рук Гаврилова. – Вот! Вот же номер! 67214! Мой! Ну Слава Бо… А стрелу? Стрелу ты не видел?
- Никогда.
- Она золотая такая! Лежала в колчане, который висит у тебя на плече?
- А это колчан? Я думал, барсетка какая новомодная.
- Ты же не выстрелил стрелой из лука?
- Конечно нет. Что я – совсем что ль.
- Это хорошо. Очень хорошо.
- А… Если бы, ПРЕДПОЛОЖИМ, я из него жахнул, то что?
Пузан нервно хихикнул и хотел что-то ответить, но осёкся, уставившись на раненую Гавриловым ель. И хихикнул ещё раз, нервнее предыдущего.
- Господи. Ты что, в ёлку выстрелил?!
- Это не я.
- Мужик, ты… Это же не для ёлок стрела, это… Ой-ё-ёёёёёёй…
- Да чо ой-ёй-ёй-то, гражданин?
- Я тебе не завидую. – Честно ответил кудрявый. – Ой, писанины-то будет…
Пузан о чём-то задумался и медленно растворился в воздухе. Гаврилов списал произошедшее на ветер с химкомбината и продолжил тернистый путь домой. Где, свернувшись вокруг торчащей диванной пружины, оздоровительно проспал до понедельника.

Он не знал, что в это время где-то высоко сверху купидон Шепелев написал сухой отчёт, витиеватую объяснительную и до утра корыстно пьянствовал с зав стреловым складом, чтобы списать утерянную стрелу как пристрелочную.
С утра Гаврилов выпил три чашки бодрящей воды, умылся холодным кофе и с ненавистью устремился в пасть рабочего дня. Выйдя из подъезда, он сразу почувствовал что-то не то. В привычной картинке перед глазами явно было что-то лишнее.
Определённо, это была ёлка. И не просто ёлка, а ёлка из леса, в которую Гаврилов попал накануне. Он её сразу узнал – такое страходерево еще поискать: жиденькие иглы, верхушка набок, ствол как змеевик. И ещё какие-то аляповатые шишки, комично торчащие во все стороны. В ней бы не поселилась ни одна приличная белка. Откуда она тут взялась, Гаврилов не имел ни малейшего понятия. Ёлка помахала ему корявой лапой. Списав всё на ретроградный Меркурий, Гаврилов ушёл на работу, чтобы втихаря порыбачить онлайн.
Вечером, возвращаясь с полным садком цифровых карасей, Гаврилов вновь обнаружил ёлку у подъезда. Взмах её лапы был объяснён распоясавшимися магнитными бурями. Гаврилов уснул навстречу вторнику.
Ёлка и не думала стоять смирно, как это положено всем адекватным деревьям. Каждое утро и каждый вечер она приветственно махала Гаврилову лапой, и у того в конце концов закончились логические объяснения. Кроме одного.
Гаврилов нравился ёлке.

Это ему даже льстило. Гаврилов не нравился никому, кроме матери и соседа Зданюка (что магическим образом совпадало с авансом Гаврилова). С другой стороны, Гаврилов немного не так представлял себе почитающий его объект. Это было нечто, напоминающее молодую Кэтрин Зету Джонс с грудью Сельмы Хайек и кулинарными способностями Валюхи из «Сватов». Пародия на лесную красавицу всеми этими качествами, увы, не обладала. С третьей же стороны Гаврилов был реалистом. Он понимал, что выбирать ему не суждено. А если выберут его, то скорее всего это произойдёт либо в измененном сознании, либо под девизом «Мне уже пятьдесят семь, а я до сих пор одна». Гаврилов твёрдо решил быть галантным, хотя бы из чувства благодарности. Однажды вечером он помахал ёлке в ответ.

И тут произошло действительно странное. Откуда ни возьмись появились бабочки. Очень много больших, красивых бабочек. Разноцветным вихрем они носились вокруг нескладного ёлочного ствола, яркими крылышками едва касаясь коры и иголок. Гаврилов всё свалил на провал программы районной дезинсекции и ушёл домой.
А утром ёлки уже не было. Лишь дыра в земле. «Ясно. – Подумал взгрустнувший Гаврилов. – И эта туда же. Мне верна лишь Кэтрин-Сельма. Да ведь, Кэтрин?»
«Конечно, милый!»
«Спасибо, Кэтрин!»
Вынырнув из метро где-то уже не в Москве, унылый Гаврилов прошёл 17 кварталов и наконец приблизился к дому под снос, в котором был его офис с табличкой «Полиграфия, диджитал, всё для огорода». Окна офиса не было видно.
Его закрывала ёлка.
Как она узнала, где он работает, как переместилась из Одинцово в Бибирево, Гаврилов не смог объяснить никаким Меркурием. Но зато он понял, зачем. Чтобы видеть его подольше, через окно. Вывод напрашивался сам собой.
Ёлка в него втюрилась.

Это было хоть и приятно, но уже слишком. Теребя вельвет куртки, Гаврилов подошёл к дереву.
- Привет.
Бабочки покрыли Гаврилова с ног до головы.
- Слууууушай. Мне, правда, очень нравится, что мы с тобой… это… ну дружим вроде… Но…
- Девочки, идите сюда! Тут наш Гаврила с ёлкой балакает! – Заорала Большакова, незаконно курящая в открытое окно. – Гаврилов! Как подружку зовут?
Из окна вылетел девичий смех. Гаврилов смутился.
- Ничего я не балакаю… - Буркнул он, отойдя от ёлки. – Тоже мне выдумали. Какая она мне подруга?! Это ж… это ж обычное тупое дерево!
Бабочки исчезли. Покрасневший Гаврилов юркнул в здание и поднялся на второй этаж. Мельком глянул в окно – ёлки не было.
Не оказалось её и вечером у подъезда дома. И наутро тоже. И на следующий день. И на следующий. И всю неделю. И вторую. И третью…

…Сначала Гаврилов пытался делать вид, что с ним ничего такого не происходило. Это хорошо сработало бы, если бы рядом с ним кто-то был. Но никого подле Гаврилова не находилось, а пытаться делать вид перед собой оказалось намного труднее. Весёлые компании перестали веселить. Верная Кэтрин, даже раздевшись до Сельмы, перестала выжигать одиночество. И, хоть Гаврилов продолжал давать кассирам без сдачи и придерживать дверь для мамаш с колясками, он всё равно чувствовал себя свиньёй. Одинокой, никому не нужной свиньёй.
…Однажды утром Гаврилов не пошёл на работу. Вместо этого направился в шашлычный лес. Но не по зову Весёлой компании. Гаврилов твёрдо решил найти и вернуть свою ель.

…Он прошёл такое расстояние, которому бы позавидовал сам Толкиен со своим потухшим Фродо Бэггинсом. Шашлычный лес оказался очень большим и полным опасностей. Гаврилов чуть не сорвался с Картонных гор, еле спасся от хищного голубого рояля на Радужных Болотах и почти умер, подцепив лихорадку Малежика. Но всё тщетно – его ёлки нигде не было. В конце концов Гаврилов заблудился и просто пошёл, куда глаза глядят, положившись на судьбу и спасательные службы МЧС России. И ближе к вечеру, усталый и отчаявшийся, он увидел её.
Вернее, её тень. Гаврилов еле её узнал.
Опавшие иглы желтели у основания похудевшего ствола, липкого от накатившей еловой смолы. Тонкие лысые ветви безвольно повисли, не в силах больше удерживать почерневшие грозди шишек. Ёлка молча высыхала, вырвав корни из кормящей земли. На глазах Гаврилова происходило медленное ёлочное самоубийство. Он медленно подкрался к умирающей.

- Эй… Эээээй… Привет.
Ёлка не шелохнулась. Гаврилов осторожно дотронулся до её лапки, провел ладонью по огрубевшей коре ствола.
- Ты… ты прости меня, ладно? Втрескалась в му//ака… Ты не тупое дерево. Да-да, я так сказал. Но я так не считаю. Я тебя подвёл. Но я не хочу этим сказать, что я тебя недостоин, найди другого, бла-бла-бла. Я достоин. Я обещаю перестать быть му//аком. Я обещаю говорить с тобой. Слушать тебя и слышать тебя. Никого, кроме тебя. А ты обещай не умирать. Ладно? Ладно? Я, я принесу тебе воды. Выпей, так легче, по себе знаю. Я сейчас. Я сейчас.
Я где-то видел ведро. Оно дырявое, но я рукой дырку закрою и принесу…
Что-то зашуршало на гавриловском плече. Он обернулся. Это была бабочка. Вторая запорхала над его головой. К ней присоединилась третья. Корни дерева один за другим углубились в землю. Из голых ветвей показались салатовые кончики молодых иголок. Ель поверила. Гаврилов обнял её. Она затряслась. Как и Гаврилов.

…Утром Гаврилов открыл дверь подъезда, скрестив пальцы и прошептав «пожалуйста». Ёлка приветственно помахала изумрудной лапой. Гаврилов стал самым счастливым человеком Северного Полушария. Кэтрин Зета молча собрала вещи и съехала к соседу Зданюку.
Взаимное человеко-еловое приветствие продолжалось еще пару-тройку месяцев. Ничто не предвещало беды. Но потом запахло горячим асфальтом.
Гаврилов учуял его ещё в постели. Он не придал этому значения и после утреннего моциону как обычно спустился по лестнице, заранее растопырив пальцы для «помахать». Открыл дверь и… упёрся в забор. За которым кипела работа.
Уютно-заброшенный пустырь закатывали в асфальт. Грязно-жёлтый бульдозер, ощерившийся ковшом, надвигался на ёлку. На его ёлку.

- Э! – Завопил Гаврилов. – Что здесь происходит?!
- Нацпроект! – Гордо ответствовал выросший из свежего асфальта человек в белой каске и зубах.
- Какой нацпроект?!
- Здесь будет торговый центр. Самый большой в Африке.
- Но здесь же не Африка?!
- В этом и изюминка, скажи? – Подмигнул человек в каске и обратился к усатому бульдозеристу. – Вали её, Геша! Хули ты медлишь?
Усатый надавил на педаль. Гаврилов перескочил через забор и метнулся наперерез бульдозеру.
- А ну стоять! – Заорал Гаврилов. – Вон за домом детская площадка! Стройте там свой ТэЦэ, всё равно кроме алкотни на карусельках никто не катается!

Усатый остановил бульдозер и вопросительно посмотрел на Белую Каску.
- На детской площадке нельзя. Там будет дорожная развязка и мирные склады боеприпасов. – Наставительно пропел белозубый.
- Да пофигу мне, что будет и там и здесь! Ёлку валить не дам! Она моя!
- А-а-а-а, понял. – Прищурился человек-каска. – Ты из «этих».
- Каких «этих»?!
- Которые фингалы на себя собирают для «Эха Москвы». Типа активист, да? Говоришь, твоя ёлка? Так мы тебе её ща и отдадим. Вперёд, Геша! Шнеля, шнеля!
Гаврилов прижался к ёлке и отступать не намеревался. Геша кашлянул дымом и продолжил задавать Каске немые вопросы.
- Лаааадно. – Произнёс Каска и свистнул. Рядом с Гавриловым материализовались двое в черных комбинезонах:
- Слышь, покиньте территорию.
- Нет! – Твёрдо ответствовал Гаврилов. Комбинезоны обрадованно размахнулись. Гаврилов зажмурился, мысленно прикидывая размер будущего кредита на реанимацию и длительное восстановление. Что-то подняло Гаврилова в воздух. Но это были не комбинезоны. Раскрыв беззубые ММАшные рты, они наблюдали, как еловые лапы вытянулись, окутали Гаврилова, превратив его в кокон, и оторвали от земли. Ель встала на вырвавшиеся из земли корни и, вооруженная Гавриловым, галопом унеслась в лес. Белая Каска списал увиденное на угарный газ из Гешиного бульдозера, и все ушли пить и воровать щебень.

…Гаврилов нёсся в объятиях ели несколько часов. Иглы кокона не кололи его – у любящих ёлок есть такая особенность: превращать острое в мягкое, чтобы не навредить любимому. Ель остановилась только к полуночи. Вросла корнями в землю, медленно раскрыла лапы, заботливо поставила Гаврилова на планету. От безумной гонки по чаще гавриловский мозжечок отказывался нормально работать. Гаврилова повело, он ухватился руками за что-то очень густое и неимоверно колючее. Это были ветви ели. Огромной старой ели, своими мохнатыми лапами словно поддерживающими ночное небо. Под такой елью маньячный Мороз когда-то превращал красную девицу в синюю, а усталый от битвы витязь пересчитывал тушки печенегов. Короче, сказочная была ель. Старуха нависла над Говриловым, будто изучала его. Гавриловская же ёлка молча росла рядом.
«Охренеть. – Догадался Гаврилов. – Она меня с мамой знакомит!!!».

- Доброй ночи… Ель. – Выдавил Гаврилов.
И мать с дочкой зашумели. Гаврилов не знал елового языка. Но сквозь шорох старых ветвей он вроде как разобрал «Ты в своём уме?!», «Какой-то жулик!» и «Позор, хорошо, отец не дожил, спасибо грозе». Тонкие молодые лапы в ответ верещали что-то вроде «люблю» и «21й век на дворе». Постепенно дочь прекратила огрызаться, и семейная разборка превратилась в долгий материнский монолог, полный угроз и театральных истерик. «Лес не поймёт…», «все ели как ели», «приличия», «бери пример с сестры»… Деревья вокруг зашумели. Гаврилову показалось, что он услышал смешки и перешептывания. По лесу мерзкими змеями расползался слух. И Гаврилова это ужасно взбесило.
- Замолчите!!! – Проорал он.

Лес заткнулся.
- Вы все такие правильные, да?! Растёте тут на умняке, белками обосранные! Что с вами не так?! Какое вы имеете право издеваться над ней?! – Гаврилов указал на свою ёлку. – Она… Вы знаете, что она спасла мне жизнь? Она совершила подвиг! Кто из вас хотя бы раз совершил подвиг? Ради другого? Совершенно другого и даже чужого? Не прося за это ничего? А? Ну так и стойте молча, херачьте свой фотосинтез! А кто ещё чо про неё вякнет – так я одолжу у Зданюка бензопилу! В момент в гарнитур превращу! Это всем понятно?

Лес продолжал затыкаться.
- Пойдём, солнце. – Гаврилов нежно взял ёлочную дочь за лапу. – Найдём нормальный лес или парк, будем махать друг другу сколько влезет.
Ёлка высунула корни и двинулась с любимым лапа об руку. Сзади послышался грохот. Гаврилов обернулся: старая ель вырвала несколько здоровенных корней вместе с камнями и комьями черной земли, обнажив несколько старых сундуков, обитых коваными скобами с ржавыми навесными замками. Это было приданое.
…Через несколько дней мир узнал, что Наполеон не топил награбленное в иле Березины, а закопал клад под маленькой хиленькой ёлочкой. Ещё через пару месяцев Гаврилов получил свои законные 25 процентов.

…С тех пор жизнь Гаврилова изменилась. В семь часов вечера он выходит из головного офиса своей сети «Полиграфия, диджитал, всё для огорода» с видом на Кремлёвскую набережную. Он садится в услужливо поданный «Майбах» и несётся вон из Москвы – к своему поместью на берегу Истры. Там он выходит из машины и машет своей ёлке, которая растёт прямо у дома. А ёлка машет ему в ответ, и количество бабочек при этом с годами только увеличивается. Личный водитель Зданюк вытаскивает из багажника мешки дорогущего жирного чернозёма с каким-то безумным набором питательных минералов – сегодня у ёлки опять будет королевский ужин, а на «после шести» можно и забить. Гаврилов лично высыпает половину своей ёлке. Вторую половину он относит чуть дальше, где растёт старая маман, от корней до верхушки увешанная скворечниками и кормушками – птицы хоть как-то заменяют ей внуков и получают от старухи всю нерастраченную за столетия любовь. Тёща ворчит, но Гаврилов, научившись еловому, уже хорошо её понимает.
- Зинаида Ильинична! – Умоляет он. – Ну пожалуйста, будьте терпимей! Я не пересажу от вас яблони, и не надо на меня давить! Почему бы вам просто не жить с ними мирно?!... Ну конечно, да, я всегда у вас плохой. Приятного аппетита.
Махровая хвойная шовинистка считает лиственные недодеревьями, понароставшими в многострадальной русской земле.

Жители элитного посёлка разделились на два лагеря. Одни считают Гаврилова геем, другие – педиком. Но не построена еще колокольня такой высоты, с которой Гаврилову плевать на их мнение. После ужина он садится на плетёное кресло под своей ёлкой, и она кладёт ему на плечи свои изумрудные лапы. Вместе они листают каталог ужасно дорогих ёлочных игрушек – маме на днях стукнет 210, и надо успеть с заказом. Они тихо спорят, потому что у дерева и человека абсолютно разные вкусы. И иногда прислушиваются к треску старых ветвей – маман опять сцепилась с грушей на ровном месте…

…А наивный подлог купидона Шепелева всё же раскрыла итоговая небесная проверка. Но он отделался лёгким испугом. Официально стрелу всё-таки списали. На хорошее дело.

Что коты эту мудрость знают давно:
Если ты спокоен, весь мир – эскорт,
Что прекрасно просто смотреть в окно,
Что в коробках тайна, а в миске корм.

Хочешь есть – поешь. Хочешь спать – ложись.
Одолеют мысли – лицо умой.
А девятая жизнь – лишь девятая жизнь,
Что-то вроде пятой или седьмой.

- Но потом - я воскликнул – потом-то смерть!..
Кот зевнул, небрежно махнул хвостом,
И сказал, живота умывая мех:
Ты забыл, что нет никакого «потом».

Словно заблудившиеся в лесу дети и Данте, в сумраке сознания, потеряв всякие ориентиры и уверенность в себе, они бродят между стеллажами, надевают очки, потеют, вчитываются в аннотацию на этикетке, задумчиво стоят у полок, пытаясь отличить памело от омелы, каперсы от памперсов и найти все-таки ту гадскую дижонскую горчицу.
«Спасите наши души» - телеграфируют азбукой Морзе их глаза. Но никто не спасет. Та, что могла бы, месит сейчас дома штоллен и праздничную атмосферу.
Мешать ей - все равно, что злить Морозко. Но инстинкт самосохранения, даже он, утихает перед угрозой паники и нервного срыва. Поэтому они звонят.

Докладывают:
- Помидоров чилли не нашел. Иду сейчас в другой.
- Какие чилли?
- Ну, ты говорила.
- Черри! Я говорила черри!

Уточняют:
- Мась, а сельдерей это ж редька?

Гордятся:
- Слив взял, масло взял.
- Каких слив? Зачем?
- Ну, ты ж написала: слив, масло
- Я написала «сливочное масло».

Оправдываются:
- Котик, все взял, кроме твоего сыра. Он весь порченый, в плесени. Я уже и в книгу жалоб написал… ну, какой, какой… горгонзола твой.

Возмущаются:
- … в смысле цельнозерновой хлеб? Как там может быть цельное зерно? Он весь делается из муки!

Волнуются:
- цветную капусту какого цвета брать? Тут есть синяя и зеленая.

В супермаркете мужчины, как в бане, все равны и голы. В предбаннике остаются регалии борцов, коучей и руководителей высшего звена. Здесь не прикроешься ни дипломом, ни количеством подписчиков, ни преподаванием дискретной математики. Здесь мужчина один на один выходит на схватку с банкой томатной пасты и должен заломать ее голыми руками. В честном бою. Как викинг, как воин, как мужик.
И он будет, он сделает, не побоится.
Для своей любимой, праздничной атмосферы и той вкусной штуки, которую он ел в прошлый раз, он готов на все.
И пусть для этого ему даже придется узнать страшное, что пастернак - это не только поэт, но и овощ.