Старуха жила и жила. Вся высохла до последней человеческой звонкости, вся сморщилась до последней серебряной ниточки на плешивой макушке, но в свои восемьдесят шесть лет не отсохла совсем от дерева жизни так, чтоб отлететь на ветру шелушинкой и растопиться в нашей общей природе. Кто-то в раздаточной времени помнил о ней и ежегодно выкраивал ей кусочек старушечьей жизни, совершенно не пригодный для более молодого существа – разве что для котенка?..
   Но старуха благодарила, весело улыбаясь лукавым сморщенным ртом с тремя зубками. И ежегодно второго февраля, в день своего рождения, повязавшись нарядным кашемирным платком, со всех сторон и так и эдак оглядывала свой новый кусочек жизни – на что он годится и как пустить его в дело, чтобы хватило до следующей раздачи.

   Втайне старуха была уверена, что там, на раздаче житейного времени, как-никак ценят ее смекалку, ее нежадность и нетранжирство, ее маленькие уловки на пользу мальчику, через которого и шло к старухе главное – охота жить и хозяйничать жизнью, несмотря на крайнюю старость с ее уродством и немощью.
   И на этот раз старуха распорядилась своим кусочком недурственно: в мае она вместе с мальчиком вскопала вдобавок к огороду еще и несколько соток заводского поля, картошку там посадила, чтобы ту картошку и на зиму запасти, и на рынок снести, а мальчика приодеть на вырост для его будущей без нее жизни.
   Откуда у такой старухи в сыновьях мальчик двенадцати лет завелся – никто не слыхал, и старуха молчит. Она свое дело знает. Сама живет и мальчику жить дает. Но торопится старуха, торопится – помнит, что кусочки ее жизни вот-вот кончатся, и хватит ей только вздохнуть, моргнуть да ноги протянуть...

   Определила она мальчика позапрошлым летом к подруге в артель коробочки расписывать. И так славно, так ладно у него это расписное дело пошло, что старуха сама собой талант у мальчика пронюхала и не дала в землю зарыть! Куда-то они с подругой грамотной написали, кто-то молодой с бородой приехал, и теперь возьмут мальчика с осени в художественную школу с общежитием. Худой у старухи мальчик, кашлючий, ростом мал, криволап, нос морковкой, глаза бусинками, никакой в общем прелести, но имеется необычайность чувствительная – то ли сиротство, всем за жизнь свою благодарное, то ли впрямь художественный талант, искра божья, да ведь написанное святым духом только святым духом и прочесть можно.
   А пока захотелось старухе с мальчиком молодой картошки попробовать. Соседка вчера ездила на заводской участок, ведро накопала, картошка – прелесть!..

   Вышла старуха на дорогу, а там знакомый шофер починяется, сговорилась она с шофером, и подвез он ее с мальчиком в грузовике. Погода была золотая, солнце лилось, текли ветерочки. Мальчик копал молодую картошку, а старуха обтирала ее от земли, в два ведра складывала – одно сами съедим, одно всем продадим. Она ничуть не думала о продаже дурно, потому что многое для жизни приходилось ей покупать. И для нее было естественным, чистым делом продать на рынке ведро картошки или корзину лука, чтобы купить постного масла, сахару, мыла, вермишели – да мало ли чего?.. И яблоки она продавала охотно, если родились, и смородину, и крыжовник – стаканчиком.

   Однажды какой-то летчик купил у нее землянику и обозвал старуху противным словом таким: «Спекулянтка! Продаешь, чего не сажала!»
   Старуха отняла у него газетный кулечек и вернула восемьдесят копеек за стакан земляники, которую нынче утром собирала она в лесу, ползая на карачках в мокрой траве. Она уже встрепенулась было ему объяснить, как поесть землянички бесплатно, да с какой платформы на какой поезд садиться, да сколько ехать до той землянички, а сколько двигаться пешим ходом. И вдруг поглядела в его стальные глазки, надутые неправедным гневом и богопротивной правотой, и расхотелось ей тратить на этого молодого летчика свой кусочек старушечьей жизни.

   Сейчас она вспомнила об этом с улыбкой и была довольна, что так по-хозяйски распорядилась тогда своим небесным добром, а также земным. Нечего тратить ей зря последние силы на молодого балбеса, который желает задаром поесть что на земле растет и что старуха ползком собирает. Ей надо тратиться только на мальчика, прискорбная сиротская тайна которого ей одной известна и ею же напрочь забыта, поскольку старуха укромно простила кого-то и дозволила кому-то перевалить со своей молодой на ее старушечью шею эту славную, горькую ношу – ничейного мальчика, который сделался главным делом старухиной жизни.
   Ах, как чудесно пахнет в ведре на картофельном поле молодая картошка – вы помните? Ну, конечно, еще бы! Старуха сложила шесть кирпичей, развела огонь и поставила с водой котелок. А в газете у нее лежал настоящий копченый лещ! И думала старуха о том, как ловко она догадалась в тот раз притащить эти шесть кирпичей и спрятать их под ботвой. Хорошие мысли старуха любила, хорошие воспоминания, добрые знаки, веселые мелочи – всё, что радует, длит, одаряет нечаянно. Она сидела сейчас на теплой, сухой земле и грелась под боком жизни, бросающей и старухе свои душистые кусочки, и мальчику, и ласточке, и стрекозе, и всякой мелкой букашке. Ее глаза слезились в тепле, и она утирала влагу сухой желтой ладонью, и бубнила какую-то песенку, слова которой знала когда-то, еще полвека назад или даже меньше...
 
Тогда у старухи были свои законные, такие же мальчики, как вот этот, Саня и Сеня их звали, Саня и Сеня... И муж был, Григорий Петрович. На фронте Петрович сошелся с другой и домой не вернулся. Дети выросли, – он написал, – и теперь забот у тебя никаких, живи в свое удовольствие, выходи замуж, старуха! Большой шутник был Петрович, всякую работу любил, петь-плясать, с бабами кувыркаться. И в двадцать лет, и в двадцать пять называл он ее весело: моя старуха! Ведь был он моложе на целых два года, а уж лет пятнадцать как помер от сердца в больнице. Ох, веселый был человек! Мужик был! – старуха вздохнула с улыбкой, повернутой куда-то в синюю глубь своих маленьких глаз и в еще более синюю глубь своей памяти, где грелась сейчас на солнце ее крохотная душа.

   Она ловко слила воду и слегка выпарила картошку, подбрасывая ее в котелке и глубоко вдыхая белое жаркое облако, выпиравшее из посудины. «Щас накормлю молодой картошкой и лещиком, и у меня для него яблоко наливное припрятано, в этом году яблок не жди, недород, шиповника насушу», – бормотала сама с собою старуха, раскладывая копченого леща на газете со всей подобающей для эдакой рыбки почестью. Она полила мальчику на руки из бутылки, он умылся и отер лицо подолом рубахи. «Однако ж, ты – кра-а-а-сивый мужик!» – сказала старуха протяжно, и мальчик ей улыбнулся грустно и широко своим некрасивым лицом. Он был толстогуб и скуласт, с синими, как у старухи глазами – без никаких ресниц и бровей.
 
Но если уж вспоминать... а вспоминать старуха – ужас как! – не любила, поскольку в памяти были тоска и боль, которые мешают делать жизненное действие... Так вот, если уж вспоминать, крепко язык прикусив и ни-ни! ни звука, то мальчика этого, десяти месяцев от роду, привез как-то летом сын ее Сеня, врач из Полтавы, и сказал, что оставит до осени. Сене тогда шел пятьдесят третий год, а жене его, Ане, пятьдесят пятый. Старуха спросила: «Анюта знает?» А сын ее несчастный ответил: «Узнает... если жив буду». Но Сеня той осенью умер в своей больнице, разрезанный на операции, а старухе пришло письмо от Карнауховой Светы двадцати трех лет, что мальчик этот – ее, что Сеня жениться на ней не стал, а теперь заберет она мальчика, если выйдет замуж за хорошего человека, согласного на воспитание чужого ребенка.

   Старуха ласково ей ответила, чтоб выходила замуж для своего семейного счастья, а за мальчика не беспокоилась, он хорошо очень устроен у богатой старухи. Тут она лизнула конверт по клейкому краешку, залепила его как следует и отослала в ящик, помолясь о том, чтобы гражданка Света Карнаухова подольше не волновалась о мальчике в своей грядущей супружеской жизни.
   Все подруги старухины померли, кроме двух, но эти две казались ей вечными, они расписывали в артели коробочки, шкатулки и другую ненаглядную красоту. И старуха искренне полагала, что подруги ее будут живы, пока в артели краски не кончатся, а краски не кончатся никогда, иначе станет намертво производство и все мастерицы разом помрут.
   – Ешь, – говорила она мальчику, – глянь, какая рассыпчатая, снегурочка! А лещик-то мировецкий! С моими подружками не пропадешь, завсегда угостят. Ты в случае какой беды к мастерице Клане приклеивайся, тебе до взрослости уж недолго, лет пять, а Клане семьдесят шесть всего-то, еще молода, поможет! – и старуха сияла при мысли, что так хорошо-распрекрасно она в этой жизни устроилась, выбрав себе таких молодых и надежных подруг.
   – Эй, старуха! Привет! Как живешь, старушенция! – с гоготом и улюлюканьем подкатились трое парней, совершенно ей не знакомых.

   Старшему было на вид лет двадцать, он нагло без спросу запустил руку в котелок с горячей картошкой и стал уплетать, чавкая и чмокая напоказ. Помладше, лет восемнадцати, выдрал у мальчика боковину леща, смазал ею ребенка по лицу и громко, как животное, стал сосать рыбье мясцо, как если бы оно сделалось стократ вкуснее – от униженья ближнего. А веселый и злой, лет шестнадцати, помахал перед бабкиным носом физкультурным своим кулаком и рявкнул:
   – А ну, гони, бабка, рублики на выпивку – во как в глотке пересохло, харкнуть в рожу твою нечем! И цыц – будто денег нету! Я тебя тут прямо на поле ногой раздавлю, как картошку вареную! И щенка твоего так в рыло хрясну, что станет он удобрением – ха-ха-ха! – и не догонит меня никакая милиция, у меня во-о-н там папашкина машина, а папашка – ба-а-альшой человек!
   Старуха глянула вкось во-о-он туда, где он показывал, и увидала красную легковую машину с дверцами нараспашку. А у машины стояли две девицы, одна другой заплетала косу.
   «Господи! – подумала старуха. – И сколько же их там помещается? Как тараканы в печке! Господи! И девки с ними, а парни-то пьяные, еще разобьются...»

   Старший вытащил из кармана складной нож и раскрыл со свистом длинное лезвие, он стал точить его для куража об кирпич, через раз тыча в лицо то мальчику, то старухе.
   – Небось торгуешь своей картошечкой, спекулянтка проклятая! И яблочками торгуешь, и лучком, сволочь! – приговаривал он, свой ножик потачивая с жутким свистом и скрежетом.
   – Да какими яблочками? Недород ведь нынче на яблочки, – приговаривала старуха, проклиная себя за то, что денег при ней, кроме копеек, вовсе не было. – Нет у меня денег, нет. Я вот на рынок повезу картошку, вот и будут, вот и будут тогда деньги, тогда все отдам, берите, разве мне жалко, с удовольствием, пожалуйста, мне не жалко, – бормотала она, невпопад улыбаясь. И вдруг побелела старуха, ойкнула и повалилась на землю замертво, с каким-то окончательным стуком.
   – Сдохла твоя бабуся, закапывай! От нее воняло козлом! – сплюнув, сказал старший, пнул бабку ногой в бок и скомандовал:
   – Атас! По машинам!
   Мальчик упал старухе на грудь, обнял все ее кости и зарыдал, подвывая, со стоном. Он залил слезами старухину кофту и, тупо уставясь на первое ужасное горе своей маленькой жизни, увидел, как жутко высохла старушечья кожа на желтой щеке. Он выл и гладил свою родную старуху, и целовал, и пытался взять ее на руки, чтоб унести с проклятого места. Он услышал рычанье мотора, увидел пыльный хвостище за красной машиной и бессильно потряс вослед кулаками:
   – Бандиты! Уехали! – всхлипнул он и еще сильнее прижался к своей холодной, деревянной, бездыханной старухе.
   И тут старуха заплакала, открыла два синих-пресиних глаза, улыбнулась мальчику криво сквозь слезы и выдохнула:
   – Господи! Как хорошо, что уехали! Спасительно, Господи, ты меня надоумил. Умерла – и все тут! С мертвой и взятки гладки! Что им дохлую-то старуху кромсать? Им живой страх нужен, чтоб в руках трепыхался, бился!

   Она кряхтя поднялась, отряхнула подол сатиновой черной юбки, прибрала на груди свою кофту, глотнула водицы. Восторженно и ликующе, как на воскресшую, глядел на старуху мальчик. Он торопился, с жадной дрожью, ей угодить своей быстротой, послушаньем души, только что увидевшей чудо.
   Они прикрыли шесть кирпичей и две лопаты картофельной ботвой между грядками, подхватили два ведра молодой картошки и подались на край поля, к дороге. Старуха по-девичьи подбирала на ветру свою черную юбку и уже весело хмыкала, перегребая наспех всю эту разбойничью историю, подробно разглядывая все ее жуткости, а также во всех подробностях то, как ловко она обхитрила эту адскую шайку, как мудро с помощью божьей она, старуха, провела за нос этих молокососов, как здорово, что глубокая старость не отшибла у ней разум и что на этот кусочек жизни у нее, такой старой старухи, всего хватило – и ума, и хитрости, и здоровья, словно у молодой.

   Минут через сорок она сидела с мальчиком в кузове крытого брезентом грузовика, придерживая два ведра с молодой картошкой. Мальчик плакал, прижавшись к старухе и время от времени гладя ладонью костлявые плечи ее и спину – жива ли?! А старуха дышала теплым закатным ветром, и дышала так глубоко, чтобы мальчик не сомневался: жива старуха, жива, совсем живая! Уже виднелась развилка, ведущая на Постники, где жили старуха с мальчиком, но шофер грузовика вдруг резко притормозил и какое-то препятствие он объехал, изрядно тряхнув своих пассажиров с картошкой.
   То, что через мгновение увидели старуха и мальчик, было ужасно. Посредине шоссе лежали в кровавой луже пять человеческих тел, накрытых рогожами, а в метрах пятнадцати на обочине валялась красной лепешкой та самая легковая машина. И водитель цистерны лежал в кабине, откинув мертвое свое тело. Милиция что-то записывала, отмеряя землю гибким железным метром. Санитары курили.

   Всю дорогу до Постников старуха и мальчик видели перед собой это красно-кроваво-железное месиво, которое чуть не лишило их жизни, но лишилось жизни само – по какой-то неведомой воле непостижимых сил, выкраивающих кусочки старушечьей жизни, кусочки, совсем не пригодные для более молодого существа – разве что для котенка?..
   Ночью мальчик вставал смотреть, жива ли его старуха, и наткнулся нечаянно в темноте на ведро с молодой картошкой, которое зазвенело. Старуха на звон этот пробормотала сквозь хрупкий сон:
   – Жива я, жива, живая, спи, мальчик, я притворилась...

Юнна Мориц

Мадам Дано была очень, очень серьезной дамой и убежденно всем доказывала, что жизнь трудна, а счастье недостижимо. Кстати, она носила совсем другую фамилию, а «мадам Дано» ee прозвали за то, что все ee фразы неизменно начинались со слов: «Да, но…». Например, на слова «хорошая нынче погодка!» она тут же отвeчала: «Да, но ужe к вечеру она может испортиться», на сообщение о чьей-то свадьбe, поджав губы, говорила: «Да, но сейчас молодыe семьи так часто распадаются…», на пожелание доброго здоровья – «Да, но кто застрахован от болезней, ведь может и кирпич на голову упасть?».

Но однажды на вокзалe она познакомилась с месье Дану. У них завязался разговор, и мадам Дано по привычке стала жаловаться на жизнь. Но месье Дану тоже получил свое прозвищe не просто так: он был весельчак, балагур, любил жизнь и на все ее каверзы и препоны предпочитал не сердиться, а удивляться: «Да ну?».

- С тех пор, как умер мой муж, я совершенно одинока, - удрученно говорила мадам Дано.
- Да ну?! – удивлялся мeсьe Дану. – Ни за что нe повeрю, что такая чудeсная жeнщина можeт быть одинока! Я думаю, мужчины просто столбeнeют от восторга и прeдпочитают восхищаться вами издалeка.
- Да, но… - по привычкe начала мадам Дано и замолчала: слова мeсьe Дану показались eй нe лишeнными очарования.

Польщeнная мадам Дано продолжала:
- Жизнь мeня нe баловала, постоянно ввeргая в суровыe испытания…
- Да ну?! – всплeснул руками мeсьe Дану. – То-то я чувствую в вас нeобычайную внутрeннюю силу! Вот это жизнь вас натрeнировала!
- Да, но… - мадам Дано прислушалась к сeбe и точно ощутила что-то нeпонятноe – можeт быть, дажe внутрeннюю силу.
- И eщe – я так скучно живу, - довeритeльно призналась она. – Дом… прогулка… магазин… и всe!
- Да ну?! – изумился мeсьe Дану. – Тогда наша встрeча – это судьба! Вeдь я работаю униформистом в циркe-шапито! Сeгодня мы развeрнeмся на площади, и ужe вeчeром я приглашаю вас на прeдставлeниe! Надeюсь, вы любитe цирк?
- Да, но мой возраст… - застeснялась мадам Дано.
- Да ну?! – изумился мeсьe Дану. – О каком возрастe вы говоритe? Цирк – это любовь на всe врeмeна! В молодости я был акробатом, затeм – дрeссировал слонов и тигров, а тeпeрь вот униформист. Подумаeшь, возраст!
- Да, но… - начала мадам Дано, но потом махнула рукой. Ей очeнь хотeлось в цирк, вeдь она там нe была цeлых сто лeт… – Ай, да ладно! В цирк так в цирк!

И вот вeчeром мадам Дано сидeла в пeрвом ряду, на приставном крeслe, куда ee усадили по контрамаркe, и вовсю хохотала и хлопала в ладоши, чувствуя сeбя малeнькой дeвочкой. А один униформист в пeрeрывах мeжду номeрами всe врeмя посылал eй воздушныe поцeлуи, и от этого сeрдцe замирало и сладко ныло – совсeм как в молодости!
Послe выступлeния они гуляли, пили кофe в малeньких кабачках, болтали о том-о сeм, и то и дeло слышалось: «Да, но…» - «Да ну?!», а потом смeх. Мадам Дано за всю свою жизнь столько нe смeялась! А смeялась она над собствeнными страхами, трeвогами и излишнeй сeрьeзностью. Жизнь вeдь тожe, по сути, похожа на цирк…

… Чeрeз нeдeлю цирк готовился уeзжать.
- Как жаль, что вы нас ужe покидаeтe… - огорчeнно проговорила мадам Дано, которая нe пропустила ни одного прeдставлeния и ужe успeла привыкнуть к цирку и – в чeм она дажe сeбe нe хотeла признаться! - к мeсьe Дану.
- Да ну?! – тут жe отозвался он. – Но это лeгко исправить! Поступайтe в наш цирк, и мы вмeстe отправимся путeшeствовать по миру! Соглашайтeсь жe, будeт вeсeло!
- Да, но… что я буду там дeлать? Я вeдь ничeго такого нe умeю!
- Да ну?! Навeрняка вы умeeтe считать и сможeтe продавать билeты! Корочe, вы приняты на должность кассира, с соотвeтствующим окладом и прeмиальными!
- Да, но униформисты навeрняка нe могут принимать такиe рeшeния, – усомнилась мадам Дано.
- Да ну?! Видитe ли, униформист я для души, а вообщe-то я дирeктор этого цирка. В свободноe от работы врeмя! Так что быстрeнько домой за нeобходимыми вeщами, нас ждeт Большоe Цирковоe Путeшeствиe!

… Если в ваш город приeдeт цирк-шапито, обязатeльно обратитe вниманиe на кассиршу. Нeкоторыe считают ee жeной униформиста, а другиe говорят, что она – мадам дирeкторша. Но какоe нам до этого дeло? Эта пожилая дама распространяeт вокруг сeбя вeсeльe и хорошee настроeниe. Еe зовут мадам Зато. Это нe настоящая фамилия, а прозвищe, потому что на любыe жизнeнныe нeвзгоды и нeудачи она смотрит с оптимизмом и всeгда находит, что противопоставить им. Моросит дождик? Зато грибов будeт морe! Сломались дужки у очков? Зато получилось прeлeстноe пeнсне.

Можeт, вы нe повeрили, что всe это чистая правда? Скажeтe: «Да, но…».
Да ну, всe равно нe повeрю, что вы такиe зануды! Зато вeсeло и всeляeт надeжду на чудо! Если, конeчно, вeрить, что жизнь – это просто цирк, а цирк – любовь на всe врeмeна!

Марк - сам себе и хозяин и работник: он владелец собственной маленькой сантехнической кампании, где с двумя другими сотрудниками вкалывает слесарем-водопроводчиком на срочных вызовах, без нормированного дня,  выходных и праздников, чтоб удержаться на плаву в этом жестоком прекрасном мире.
Кампания Марка имеет всего один специально оснащённый для соответствующих работ автомобиль, который, за неимением гаража (по цене целой квартиры), он вынужден парковать на улицах, там, где находится место. Чаще всего, в нескольких километрах от собственного жилища или коноторы.

Этот рабочий автомобиль Марку взламывают примерно в месяц раз. Несмотря на полицию, сигнализацию и непуганных свидетелей, средь бела дня или в ночи. Жалобы в коммиссариат результатов не приносят и не могут принести : полиции хорошо известно, что авторами регулярных взломов профессионального транспорта являются близ поселившиеся цыгане, которых во Франции и прочих странах Евросоюза необходимо называть исключительно термином"люди путешествий". Иначе, расизм и дискриминация по всем возможным признакам. Так что, бесполезно. Не пойман - не вор. А пойман - пожурён и вольноотпущен, в течение суток. Иначе, опять же, расизм, дискриминации и нескончаемые ассоциации по борьбе за свободу творчества всех униженных непосильным трудом других и оскорблённых чужими доходами.
Марк давно уже оставляет автомобиль пустым, каждый раз забирая весь свой рабочий реквизит, до последней отвёртки, чтобы не терзать бесконечно свою скупую страховку покупками новых инструментов, взамен украденных.
Проблема в том, что когда воры обнаруживают автомобиль пустым, это их сильно обижает. И потому они в отчаянии вандализируют внутри и снаружи всё, что могут и как получится.

В результате таких нервических упражнений, за последние два года, Марку пришлось не только несколько раз ремонтировать свой несчастный автомобиль, но и дважды покупать новый, влезая в уже нескончаемые долги, которые он не успевает покрывать почти круглосуточной работой на срочных вызовах, без выходных и праздников.
Вся эта история длится в общем и целом уже почти пять лет : на место "людей путешествий", отьезжающих за приключениями в дальние края, всегда приезжают новые и всё начинается снова, и снова. Полиция сочувствует, слабо шевеля связанными руками и ногами. Политика обещает светлое будущее, без дискриминаций по национальным и профессиональным признакам. Воры воруют и жируют. Работяги рвут кишки и селезёнки, чтобы доучить собственных детей.

Пока в игру не вступает великая истина про "клин вышибают клином". Не могу знать, кто конкретно надоумил Марка на эту афёру, но это, по сути, не так и важно. Я считаю. Кто надоумил, тот и молодец. И мне перепало - всё-таки, из первых рук история, в пересказе очных свидетелей.
Неизвестно, каким макаром, через кого и почему, Марк познакомился с местными чеченцами, проживающими в "трудных кварталах" , недалеко от фешенебельных и давно уже не состоящих на присмотре в городском коммиссариате, как остепенившиеся, взявшиеся за ум и честно что-то такое зарабатывающие себе на хлеб. Но таки сохранившие свой взрывоопасный чеченский темперамент.

Опять же неизвестно, сам ли Марк рассказал свою историю чеченцам и попросил помощи, или чеченцам рассказали историю Марка неведомые Марку доброжелатели. А может, это пасхальнный ангел явился и вступился за всех сразу, нашептав кому надо, чего следует.
Не суть. Главное, результат. А в результате, прослышав про марковы несчастья, чеченцы взвились душою вверх и в сторону на этих подлецов, сорганизовались в могучую кучку, явились к цыганам, обьяснили, зачем пришли, спросили, кто виноват и, получив ответ, что никто, - начистили репы всем подряд, без разбору. Для профилактики. А уходя, торжественно пообещали, что если ещё раз, да если хоть один волос упадёт, или пропадёт один шуруп, или простая гайка...

В общем, так вышло, что полиция чеченцев тоже не тронула, потому что, чеченцев тоже нельзя обижать и дискриминировать. Как поясняют сами чеченцы : их когда-то обижал сам Путин, поэтому до сих пор нельзя никому.
А в квартале, близ собора, уже пару месяцев, как тишь да гладь, да Божья благодать. Да. Люди путешествий как-то сникли и обходят квартал по периметру. Ищут приключений в местах более отдалённых. Где нет чеченцев или кого похуже, кого уже успел обидеть лично Путин.

Только не скребите мне нервы и не ищите высокую мораль в этой простенькой истории. Мораль на самом деле совсем не там, а вот тут, прямо под ногами. И она не про дискриминации, а про справедливость.

Когда он подал им сигнал для старта, он был удивлён тем, что дети шли вместе, держась за руки.
Они вместе дошли до дерева и разделили фрукты поровну!
Когда он спросил у них: "Почему вы так сделали... ведь каждый из вас имел возможность заиметь всю корзину целиком!"

Дети с удивлением ответили: "Убунту."  То есть... "как можно быть счастливым, пока остальные несчастны? "
"Убунту"– в их цивилизации означает:  "Я есть, потому что МЫ есть."

Вечером подвисаю на турниках. Темно уже, нет никого. Я в наушниках. Но вдруг чувствую присутствие чье-то. Оборачиваюсь, вижу пацан идет. Лет пять, может шесть.

– Гурам, – представляется
– Рагим, – пожимаю ему руку.

Пацан полез на турник. Висит, кряхтит, пытается. Не хватает сил подтянуться. Но он при этом не дергается, не хитрит. Честно пытается.

– Подсобить? – спрашиваю.
– Нет. Спасибо. – кряхтит, – Я научусь.

Я вдруг подумал, что тут в 20 километрах Кармадонское ущелье. И памятник погибшему там Бодрову. И все наверняка помнят фразу его героя о том, что сила в правде.
Я тоже помню, хоть меня трудно назвать поклонником этого фильма. Но кажется, я ее не с той стороны понимал. Сила, вероятно не в том, чтобы доносить до кого-то некую правду. Не в том, чтобы ее озвучивать или быть ее проводником. А в том, чтобы то, что ты говоришь, делать правдой.

Но, есть и продолжение этой поучительной истории.
Итак, после того, как люди узнали, что волки разодрали стадо и пастушенка, среди них поднялся спор, крики и разбирательства. Общество разделилось на две части! Одни утверждали, что нужно было несмотря ни на что бежать на помощь, дабы избежать такой трагедии. Другие говорили, что прежде пастушок их дважды обманул, поэтому они и не стали бежать, так как были уверены, что это очередная ложь! Первые обвиняли тех, кто не побежал на помощь, вторые обвиняли самого пастушка.

Три дня спорили, а на четвертый день пошли к местному мудрецу, чтобы он их рассудил и сказал, кто же всё таки виновник в произошедшей ситуации.

Мудрец выслушал историю, немного подумал, а затем ответил: - На пастушке вины не вижу!

- Как так-то , — запротестовали люди, — он же нам врал, мы два раза бегали на гору, сил не жалели, а ему видите ли скучно, шутки шутить вздумал.